Марина Королева (псевдоним «Маша Берг»), журналист радиостанции Эхо Москвы, заместитель главного редактора, ведущая новостей и программ «Говорим по-русски. Передача-игра», «Как правильно?», «Понаехали тут» и др. в эфире «Эхо Москвы».
Познакомились мы с ней можно сказать случайно. Именно после приведенной мной здесь статьи я написал ей письмо. Думал, не ответит, мало ли ей пишут. А она взяла и ответила. Оказалась очень приятной собеседницей и просто хорошим человеком.
Что значит - родиться в России?
Это большое несчастье. Это наказание, сродни уголовному. Это заключение - вплоть до пожизненного. В этом смысле мне непонятно, как можно гордиться тем, что ты здесь рожден, или быть от этого счастливым. Это можно принять, с этим можно примириться, но гордость или счастье по этому поводу кажутся мне, по меньшей мере, странными. Точно так же может гордиться местом своего рождения тот, кто появился на свет в тюрьме или колонии от родителей-заключенных. Мысль эта в последнее время не дает мне покоя. Но, удивительным образом, если принять это как данность (то, что в России рождаются те, кто к ней приговорен), всё встаёт на свои места! Главное – ты перестаёшь испытывать иллюзии. Атеисты вряд ли меня поймут, поэтому дальше им, скорее всего, будет неинтересно.
Для меня, например, давно уже очевидно, что жизнь не начинается и не заканчивается здесь, в этом времени и в этом пространстве. Мы пришли сюда откуда-то, пройдем здесь тот путь, который должны пройти, а потом уйдем дальше. Считать это цепочкой случайных событий мне и в голову не приходит! Если это так (а для меня это так), что же тогда такое «родиться в России»? И что такое – в этом понимании – сама Россия? Повторюсь, к жизни в России можно быть только приговоренным. Человек рождается сюда (именно «сюда», а не «здесь», если допустить, что в этом измерении мы не начинаем жизнь, а продолжаем), чтобы что-то искупить, что-то отработать или же пройти испытание. Впрочем, если вспомнить Даниила Андреева и его «Розу мира», где он описывает свой собственный «дородовой сознательный выбор», можно понять, что есть и те, кто выполняют здесь какую-то очень важную миссию.
Но их жизнь в «местах заключения» от этого не только не легче, а порой гораздо тяжелее судьбы «обычных зэков», которые не осознают, зачем и почему они здесь. Так вот, если признать, что это так, многое становится понятным и объяснимым. … Например, эта вечная звериная тоска по свободе, «воле», которая так страшно проявляется время от времени в русских бунтах и которая так безысходна. Ибо, как ни бунтуй в тюрьме, что в ней ни меняй, она тюрьмой и останется. По периметру всегда будут стоять вышки, на железных дверях будут пудовые запоры, твоя жизнь в России никогда не будет стоить ни копейки. … Или то, что плохо здесь всем: и тем, кто наверху, и тем, кто в самом низу.
И тем, кто беден, и тем, кто безмерно богат. Потому что всё это - лишь перемена бараков (барак деревянный, блочный, кирпичный, десятиметровый или трехэтажный, с евроремонтом или с прогнившим полом). Что такое Рублёвка, как не квартал усовершенствованных бараков? Квартал, за жизнь в котором надо хорошенько подкупить начальство колонии да охрану. Выставить охранников из тех же зэков, видеонаблюдение установить – от своих же. Но не проживёшь же там всю жизнь! А стоит выйти за пределы, и сталкиваешься с солагерниками: озлобленными, ожесточенными, голодными, которым не посчастливилось жить в тепле и относительном комфорте. И ты всегда будешь с ними соседствовать.
Вроде всех подкупишь, со всеми договоришься, но всегда будешь знать, что твой евробарак находится на территории зоны – а значит, это все равно не свобода. … Да и, скажу я вам, в каком-то смысле нищета и грязь здесь более органичны, чем рублёвский комфорт: они честнее, ибо обнажают самую суть России, которая на самом деле тюрьма (или колония, или поселение – кому как повезет). Может, потому во всех подъездах, где я когда-либо жила, мне не удавалось на мало-мальски долгое время сохранить чистоту: мыла, отскребала, заклеивала, украшала, но всякий раз кто-то невидимый со злобой плевал, расцарапывал, пачкал краской и грязью, срывал… А чтобы, блин, не было тут этого! Тут тюрьма, а не дворянское собрание. И правильно.
Во всем должна быть гармония. Это для Германии с Италией цветочки и вазочки годятся, а у нас они только напоминание о том, чего нет и не будет: о доме, красоте и свободе. … Или вот ещё: мы, оказавшиеся за границей. Я безошибочно узнаю «своего», даже если в России он не был пятнадцать лет. Тем более узнаю, если он выехал на короткое время. Одежда, чемоданы, язык, весь антураж могут быть любыми, мне достаточно короткого обмена взглядами. У всех у нас взгляд заключенных – глубокий, тоскливый, недоверчивый, затравленный.
Мы-то знаем, кто мы на самом деле. Обмануть других можем попытаться, но не самих себя и не друг друга. Мы или ненадолго вырвались ОТТУДА на волю, или сбежали – как кому-то кажется, насовсем. И тогда понятно, откуда этот разгул, эта эйфория, эта неуёмная жадность, которая охватывает тех, кто вырвался: напиться, насидеться в ресторанах, скупить всё, что попадается под руку, объехать все страны, потратить всё, что есть – как в последний раз. А вдруг и правда в последний? … И лагерный, уголовный жаргон, на котором разговаривает сейчас чуть не вся Россия, от вокзального бомжа до президента, - что это, как не момент истины? Попросту, сбросив все покровы, обнажила себя российская суть. Тюрьма. Колония. Лагерь. И крепостное право – квинтэссенция лагерного образа жизни – тогда объяснимо.
И последующий бунт в виде революции (снова «воля, воля!»), после которого быстро стало понятно, что вышки по периметру никто не убрал, только начальство сменилось – бывшие зэки стали охранниками, а прежних начальников, заодно с миллионами собратьев, сгноили по баракам. И понятно тогда – метафизически понятно – почему всё здесь бесполезно. Почему заведомо обречены на провал все попытки превратить Россию в демократическое, свободное государство. Тюрьмы не создают для свободы, веселья и радости. И где вы видели тюрьмы или колонии, где начальство печется о свободе и счастье заключенных? Миску баланды, да чтоб не помирали (да и помрут, невелика беда!) – вот тебе и вся забота. Как сказал когда-то Пушкин: «... Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!». Под этим высказыванием может подписаться каждый, кто здесь когда-либо рождался не с талантом даже, а хотя бы с душой.
Но ведь люди могут уехать, скажете вы. Эмигрировать, например. И уезжают! Да, конечно, не спорю. Никто не говорит, что из тюрьмы или из лагеря, в котором ты был рожден, никогда не выходили. Ведь, в конце концов, в тюрьмы и колонии попадают по разным статьям, с разными сроками, не все же за убийство и на пожизненное заключение. Можно выйти, когда отмотаешь свой срок – если не было нареканий. Можно освободиться по амнистии, могут отпустить по болезни. А может, кто-то наверху решит, что миссия твоя здесь окончена (или здесь она невыполнима – тогда тебя переводят в другое измерение). Среди моих знакомых эмигрантов много и тех, и других, и третьих. Не раз я с удивлением наблюдала, как легко уезжает из России человек, который и усилий-то особых к этому не прилагает: как будто его берут за руку и выводят через невидимую остальным заключенным дверь.
Да, они всегда помнят тюремный отрезок своей жизни, такое не забыть, но нет у них ни тоски, ни сожалений о покинутых «местах не столь отдаленных». И нет чувства неисполненного долга. Не сознаваясь в этом себе и другим, часто даже не осознавая этого, он сердцем чувствует, что решение об освобождении принимал не он: это было решением СВЫШЕ. …А есть другие: те, кто бежал: то ли охранников подкупил или убил, то ли тоннель прорыл, то ли в кровь изрезался о колючую проволоку, но вырвался отсюда. Представьте себе серийного убийцу, который не досидел свой срок и сбежал. И вот теперь живет он в безопасном и теплом месте, и каждую минуту помнит, что на самом деле сейчас, в эту минуту должен отбывать заключение. А ещё, как ни гонит он от себя эту мысль, знает, что досидеть все равно придётся, да еще и как рецидивисту.
Не в этой жизни, так в следующей, и наказание наверняка будет строже прежнего. Таких среди эмигрантов я тоже видела много. Их свободе не позавидуешь. В общем, когда я, наконец, решилась сказать себе простые слова – «Россия – это тюрьма», это разом освободило меня от множества ложных надежд, ложных представлений и ожиданий. С другой стороны, я как особую милость к себе стала воспринимать всё хорошее, что здесь со мной происходит. А всё плохое – как нормальное, соответствующее месту и времени. Как сказал Михаил Ходорковский, когда его спросили об условиях содержания в читинском СИЗО, «мои условия стандартные, они отвечают обычным нормам в России».
