Он мстит не женщинам, а матери
Мать его — умелый манипулятор. Она и сейчас проделывает с ним такие вещи, которые Европейский суд по правам человека запросто назвал бы насилием над личностью. А в детстве и вовсе ничем не гнушалась ради того, чтобы сын был таким, каким она его хочет видеть. Послушным. Удобным. Управляемым. Ей хотелось, чтобы он угождал. Всегда. Каждую минуту. Всю жизнь.
И он угождал. Что еще мог сделать ребенок, чтобы заслужить самое важное на свете — любовь матери? Чтобы сделать ей приятное, он отказывался от собственных желаний, убеждений, потребностей: "Хорошо, не пойду играть в футбол, побуду с тобой, мамочка... Не стану обмениваться марками с этим Петровым, если он тебе не нравится ... Конечно, летное училище — это все глупости... Мой отец был идиотом, полностью с тобой согласен... Бабушка — сука. Да, мамочка?.."
Раз и навсегда усвоив эту схему безопасной жизнедеятельности, он никогда не пытался что-то изменить. Скорее всего потому, что даже не понимал — ради матери он фактически отказался от себя самого. Да, он чувствовал это, под маской угодливости и сейчас, в 30 лет, в нем кипят агрессия и обида, накопившиеся с детства. Но понять, что является причиной его, как он говорит, "злости на весь мир", он не может. А к психотерапевту идти не собирается: "Чушь все это. Для зависимых слабаков, которым по жизни нужен поводырь... Так, мне некогда об этом говорить, прошло три часа, я снова должен отзвониться маме".
Зато барышни его обожают. Еще бы. Мало кто умеет так угадывать настроение женщины, как он. Мало кто умеет так подстраиваться. Так сдерживать себя. Угождать, даже себе во вред. Зачем? А по привычке.
Правда, длится это недолго, девушки меняются у него чаще, чем я крашу волосы у него в салоне. "Она хочет меня охмурить,— нервно размешивая краску, в очередной раз сообщает он мне.— Хочет влюбить в себя, женить на себе. Гадина". Я, закутанная в целлофановую накидку, сижу и только глазами хлопаю. Ну и что? Что ужасного в этих желаниях девицы, в чем ее преступление против человечества? Скажи спасибо, что она тебя из-за твоего поведения и профессии геем не считает, как все остальные. Расслабься.
Но расслабиться он не может. Как только чувствует некое подобие душевной близости — начинает озираться, как волк, которого гонят на флажки. Секс, связь без обязательств, разрыв: "Пусть она сама догадается, что между нами все кончено" — по этой части он мастер. Но более глубокие отношения его пугают.
Друзья считают, что он ловелас, разбиватель сердец. А я вижу маленького мальчика, которого когда-то никто не смог защитить. Ему до сих пор страшно. Он знает, что бывает с родной и близкой женщиной — она начинает требовать любви нечестными методами. Она давит, выкручивает руки и выносит мозг, чтобы заставить делать то, что ей надо. Она пьет корвалол и, отсчитывая капли, восклицает: "Я поняла! Девять... Ты хочешь моей смерти! Двенадцать... Лишь бы поехать веселиться со своими жалкими друзьями! Двадцать пять... Ты мне не сын больше! Тридцать..." Женщина не дает жизни — вот что он знает. А ее у него и так почти нет.
